Пьяные Беседы., Проза. Мое. =) Опции

[DRRON]

В этот теплый майский вечер дома на кухне у Василия Михайловича была организована встреча двух старых знакомых. Будучи закадычными приятелями в школьные годы, они и по сей день продолжали изредка встречаться, предпочитая радость такого общения любым иным видам досуга. Это была одна из немногих, а потому и столь высоко ценимых обоими друзьями, возможностей расслабиться, распить бутылочку-другую огненной воды, вдали от своих благоверных женушек и отпрысков. Во время таких посиделок они ненадолго забывали о постоянной нехватке зарплаты, как выглядит которая в реальных деньгах, что в автоколонне №423, где уже вот как двадцать лет работал шофером сам Василий Михайлович, что в НИИ Ядерной Физики, куда имел несчастье устроиться после окончания с отличием института Иннокентий Петрович, уже успели позабыть даже старожилы. Они будто душевно абстрагировались от собственных насущных проблем и погружались с головой в решение проблем глобальных, начиная от вопросов мировой политики и заканчивая предложениями по увеличению надоев в пригородном колхозе «Красная Зорька», дела которого последние десять-пятнадцать лет напоминали вялые попытки Мюнхгаузена вытащить себя из болота за свои же волосы. Надо сказать, приятелей в никоей мере не смущало отсутствие познаний в области сельского хозяйства, да и в любой иной области тоже. Они твердо были уверены, что главное – это творческий подход и смекалка. А уж если предварительно потребить по двести-триста грамм «мозгового катализатора», то можно свернуть горы.

Рано утром, Марина Семеновна, драгоценная супруга честного труженика колесного автотранспорта, совместно со своим потомством в лице Васечки, Ленечки и Олечки, отбыла на загородный участок. Участок давно уже пора было привести в порядок перед открытием дачного сезона. Глава семейства на дух не переносил колупание в земле и остался дома, клятвенно пообещав за это любимой починить в ванной протекающий с полгода кран.

Василий Михайлович, спозаранку с нетерпением ожидавший прихода милого сердцу гостя, основательно успел подготовиться. К появлению Иннокентия Петровича на столе дымилась огромная сковорода с только что пожаренной картошечкой, пакет апельсинового сока, полбанки соленых огурчиков, в морозилке старой «Бирюсы» ждали своего часа три снаряда тяжелой артиллерии (третий был прикуплен «на всякий случай»), а в довершении всего в жертву празднества было решено принести баночку маринованных опят. Василий Михайлович обожал собирать грибы – продираясь по буеракам густого леса, недалече от своей деревушки, он испытывал просто щенячий восторг от каждого найденного в траве грибочка. Он с чувством умиления их срезал, любовно укладывая в лукошко, и приносил Марине Семеновне, которая, исключительно из уважения к страсти супруга, засучивала рукава и принималась за сложный и утомительный процесс обработки свежесобранной добычи.

Иннокентий Петрович слегка запаздывал. Обещаясь прибыть к тайному пункту сбора к шести часам пополудни, он, словно школьник, краснея и бледнея, в означенный час стоял в прихожей своей квартиры и пытался уверить жену в том, что лишь срочная работа над собственной диссертацией заставляет его оторваться от любимого семейного очага и покинуть своих близких в столь поздний час. Наконец, с помощью чудесного божественного везения он смог отговориться от жены, выскочил за дверь и бросился по лестнице вниз – вперед, скорее, к Василию, несомненно, уже заждавшемуся приглашенного.

Василий Михайлович встретил Иннокентия Петровича с улыбкой во все свои оставшиеся восемнадцать зубов. На хозяине была косо натянутая футболка какого-то загадочного мутно-синего цвета, настолько протертая, что местами сквозь прорехи можно было разглядеть могучее тело шофера, да исподнее трико с отвисшими коленями. Благо, на последних подобных дыр не наблюдалось.

- Василий, ты уж прости, не специально я, жена задержала, - не привыкший к физическим нагрузкам, и только что до этого пробежавший со всего духу бегом вверх по лестнице четыре этажа, разгоряченный Иннокентий Петрович с трудом пытался связать несколько слов воедино. – Прости, торопился, как только мог…

- Да ладно тебе, Кешка, проходи скорее, а то остынет сейчас все. Раздевайся, а я пока накину на себя что-нибудь посолиднее, - счастливый Василий Михайлович, довольно потирая руки, удалился в заднюю комнату.

- Присаживайся, друг дорогой! Накладывай, не стесняйся - жуть как вкусно, когда своя, да еще свежая, с пылу, с жару, жуй, пока горячее, - не переставал обхаживать гостя Василий Михайлович, левой рукой пододвигая тому раскаленную сковороду с дымящимся картофелем, а правой выуживая из дебрей маленького холодильника первую заиндевевшую бутылку водки. Могучие руки старого шофера, привыкшие сутками крутить баранку КАМАЗа, с отчетливым хрустом сорвали девственную полиэтиленовую плеву. Забулькал известный всему миру прозрачный напиток, тоненьким ручейком заполняя стеклянные, без затейливых узоров, простые стопари; из горлышка отчетливо пахнУло спиртом.

- Ну, Василий, я предлагаю поднять наши кубки, хе-хе, за приятную встречу, коей я безумно рад. Скажу тебе честно, никогда у меня на душе не бывает такого спокойствия, как в минуты наших с тобою посиделок, - расчувствовавшийся Иннокентий Петрович еще немного и был готов чуть ли не в голос разрыдаться на плече Василия Михайловича.

- Ну, вздрогнем! – с этими словами оба мужчины поднесли стопки к губам и резко, откинув головы назад, выпили щедрую порцию водки, которую, не жалея - а он никогда не жалел водки для себя и своих друзей – Василий Михайлович только что разлил.

- Кешка, а ты, я погляжу, все так и не научился пить горькую – ну кто ж так кривится-то?! – рассмеялся хозяин при виде изменившегося в лице доцента. – На-ка вот, закуси.

С этими словами Василий Михайлович своей могучей волосатой пятерней ухватил за горлышко трехлитровую банку и подтянул ее поближе к себе. После нескольких неуклюжих попыток ему все-таки удалось подцепить кончиком вилки какой-то настолько захудалый огурец, что тот больше был похож на жертву Освенцима, чем на полноценного жителя средней полосы России. Будто у этого огурца были в роду по отцовской линии какие-то бобы.

С безграничной жалостью глядел Василий Михайлович на эдакое зеленое пупырчатое чудо природы, но, наконец-то, милосердно смилостивился над своим другом и передал Иннокентию Петровичу закуску. На что интеллигент отреагировал довольно резво – схватил его и смачно захрустел.

Следующие полчаса-час повторялось примерно то же самое – попытки произнести витиеватый тост Иннокентия Петровича изредка перемежались простым «Вздрогнули!» Василия Михайловича. Через некоторое время, когда сковорода стыдливо обнажила свое дно, а в бутылке оставалось меньше четверти, Иннокентия Ивановича потянуло на откровенные разговоры. Он никогда не отличался особенной спиртоустойчивостью и хмелел всегда гораздо быстрее, чем его от роду богатый мужицкого здоровья друг.

- Василий! Ну, вот скажи мне, Василий, какого черта? Какого черта эти болваны постоянно лезут не в свое дело? У нас в стране все беды от того, что каждый хочет внести свою особенную бездарность в общее дело. Зачем? Бестолочи! Ну, вот я никак не могу понять, возьмем, к примеру, тебя и меня. Я же не лезу под капот твоей машины. Я там все равно ничего не понимаю. Зачем мне это делать? Ну и ты, на мой взгляд, коль придешь ко мне в институт, - при этих словах Василий Михайлович широко ухмыльнулся, мол, чего я там забыл, в вашем научном муравейнике, мне и у себя на работе дел хватает. - Ты же не полезешь ко мне с указаниями, что да как делать, на какие кнопки жать, да какие рычаги поворачивать. Ну, вот сам посуди, как ты считаешь, Василий…

Не на шутку раздухарившийся Иннокентий Петрович продолжал клеймить всяких «болванов» и «бестолочей», сующих свой нос, куда не следует, а Василий Михайлович знай себе продолжал подливать водку в стопки, внимательно следя за тем, чтобы они ни на минуту не оставались пустыми.

По мужским глоткам текла ледяная, а в то же время обжигающая влага, щедро дарящая чувства свободного человека, водка возвышала их в своих глазах и друг перед другом, как будто приоткрывала завесу тайного знания, ни в кои веки недоступного трезвому, но для пьяного – делая исключение. Разум будто неимоверно расширялся до непостижимых границ, любую проблему, даже самую сложную и запутанную, можно было обхватить разом, разобрать по косточкам и выплюнуть на тарелочку единственно верное решение.

- Как ты считаешь, Василий, как это можно назвать, не иначе как тупоголовый идиотизм и непроходимая глупость? Я просто не могу подобрать иных слов, - Василий снова фыркнул, уж он-то, в отличие от сына науки, дай бог столько лет с точно такими же шоферюгами общался, что и сам, и он мог подобрать словечки и поядренее, чем красный от волнения и выпитого доцент.

Иннокентий Петрович продолжал свой обличительный диалог, яростно размахивая руками:

- Нам в институт, в кои то веки, привезли в прошлом месяце новейшую установку, сработанную на буржуйских заводах, за бешеные десятки тысяч зеленых бумажек, коль брать в пересчете на их буржуйскую валюту. Непонятно, с чего такая манна небесная вообще свалилась на наш скромный НИИ, но все же. Факт есть факт. Ничего не попишешь. Аппарат привезли, сгрузили, приказали использовать. И что же ты думаешь, милейший мой Василий Михайлович? Собрать-то мы его еще собрали, смогли – не зря у каждого сотрудника кучи дипломов дома на стенах развешены. Не зря! Мы его даже запустили, начали проводить исследования, - хлопнув очередной стопарик, заботливо преподнесенный ему Василием Михайловичем, и мимоходом закинув в рот несколько опенков помясистее, он воскликнул:

- Эта хрень сломалась! Ибо не рассчитана она была умами буржуйскими на наши эксплутационные условия. У них там как задумано? Раз в три месяца, не чаще. А у нас? Три раза в неделю – пахала установочка на износ. Ничего не скажешь, замечательная была машинерия. Ну, так вот, сломалась она, приказала, так сказать, долго жить. В инструкции черным по белому ясно сказано, даже переведено для особых остолопов с басурманского языка – при таких-то и таких-то неисправностях следует проверить то и то, а при других – лезть стоит в другое место. Милый мой, Василий Михайлович, да, неужели вы думаете, что наши горе-ученые посчитали за необходимость смотреть, что там накарябано в этой самой инструкции. Делов-то, по идее, взять бумажку – всего-навсего надо-то - три минуты, чтоб проглядеть. Так нет же, мы лучше будем все чинить сами, своими методами. А какие у русского человека могут быть методы? Метод един, во все времена – и имя ему «Научный Тык»! А, забыл сказать, там была маленькая приписка в документах – все оборудование находится на гарантийном обслуживании, самостоятельный ремонт некоторых блоков исключен – иначе снимается гарантия на весь аппарат. Особливо, жирным выделено, было написано про то, что нельзя лазить во внутренности вакуумного насоса. На него, якобы, итак устанавливается пожизненная гарантия. А уж если что и случится – то непременно сообщать в солнечный штат Калифорнию, непосредственно на завод-изготовитель. Василий! Эти идиоты первым делом полезли внутрь этого треклятого насоса, чтоб ему пусто было! Да провались все эти лучшие умы института в тартарары. Ну и что, они его разобрали – нарушив все заводские пломбы – и собрали обратно. Думаешь, установка заработала? Хрен-то там! Она, если ранее и подавала признаки жизни, то нынче приказала долго жить окончательно. И тут заведующему лабораторией пришла в голову светлейшая мысль – где ж тока она была до этого – а не позвонить ли нам, мол, буржуинам, пусть приезжают-прилетают и смотрят свою установку. Позвонили.

Галстук Иннокентия Петровича после третьей стопки уже нашел место на ручке кухонной двери, вынужденный по воле своего владельца сменить место своего пребывания с чистой шеи доцента на пренеприятнейшее соседство с жирным замасленным полотенцем. На кухне постепенно становилось все более и более накурено – это Василий Михайлович достал из кармана пачку «Примы» и теперь, словно паровоз, стремящийся вовремя успеть к прибытию на перрон, усердно пыхтел, выпуская огромные клубы дыма. Еще раз «вздрогнув» Иннокентий Петрович прокашлялся, отмахнулся от наиболее назойливых табачных облаков, и продолжил рассказ:

- Позвонили! Да только уже нечего было звонить. Приехали их специалисты и без переводчика всем дали ясно понять, что никакой, ты слышишь меня, Василий Михайлович, никакой ответственности они не несут – просто ткнули пальцем в этот чертов пункт в гарантийном талоне. И теперь эти десятки тысяч «зеленых» стоят в подсобке грудой бесполезного металла и проводов. Идиотизм!

Последнее слово Иннокентий Петрович буквально выкрикнул на ухо своему собеседнику.

- Нда-а-а, дела… - задумчиво протянул Василий Михайлович. – Да за такую халатность руки надо обрывать, чтоб другие в следующий раз думали.

- Вот и я про то же, не знаешь броду – не суйся в воду! Наши предки были во многом правы, придумав эту чудесную пословицу.

На некоторое время на кухне повисла тоскливая тишина, прерываемая лишь тиканьем старенького будильника, спрятавшегося за треснувшей солонкой, да доносящийся снизу из соседской квартиры голос скрипучего китайского магнитофона:

- Ведь мы живем, для того, чтобы сдо-о-охнуть…

Василий Михайлович умелыми движениями распечатывал следующую бутылку, тогда как Иннокентий Петрович пытливым взглядом изучал дерганые движения таракана, деловито шуршащего в пакете с хлебом.

Хозяин квартиры перехватил его взгляд и, видимо, из-за мыслей, навеянных словами нудной песни, тихо заговорил:
- Слушай, Кеш, а? А ведь, и, правда, на кой черт мы с тобой живем? Да не только мы, а и миллионы таких же, как и мы, как ты и я? Неужто и впрямь, лишь для того, чтобы плодить себе подобных, да вот так собираться на кухнях, заливая водярой свою унылую жизнь? Сдается мне, неправильно все это, ой как неправильно. Что мы с тобой сделали такого, что наши потомки, позже, когда нас совсем и не станет, оглянутся назад и с гордостью произнесут: «Это были наши отцы, наши деды и прадеды!» А ничего! Ничего такого мы не сделали! Нам с тобой через год уже по сороковнику треснет, а мы всю жизнь, знай, пропахали как черти, не зная даже, для чего и для кого, и помрем также – и мы никого не знали, и нас никто не запомнил. Вот посуди – я, Василий Михайлович Кравчук, двадцать лет оттрубил на благо автоколонны, в которой мне даже зарплату скоро начнут колесами выдавать, загубил здоровье, не имел ни шиша в кармане – только вечно орущих жену, троих детей, да эту двухкомнатную квартирку, доставшуюся в наследство от тещи. И все! На этом моя жизнь заканчивается. Что я вспомню, когда придет пора помирать, когда на смертном одре передо мной промелькнет вся жизнь – что я увижу? Бесконечную дорогу – потому что это единственное, что я видел всю свою жизнь. Только дорогу.

Приятели который раз уже за вечер подняли стопки, но выпили уже молча, не чокаясь – уж больно грустную тему затронул Василий Михайлович.

- А возьмем тебя. Чего добился в этой жизни ты, отдав лучшие годы своему чертову НИИ ЯФ? – каждую букву в названии института Василий Михайлович выговаривал с таким презрением, словно это была какая-то похабщина. - Я тебе скажу, чего ты добился. А того же, чего и я, а именно – ни-че-го. Кеш, мне жаль тебя, жаль также, как самого себя, и жену твою, Машку и детей твоих. Бездарно пропадаем, бездарно.

Доценту не нашлось, чем возразить в ответ на проникновенную речь Василия Михайловича. Его сердце также преисполнилось бесконечным сочувствием как к себе и своим близким, так и ко всем прочим, живущим на этой грешной земле. Кругом сплошная безысходность, и нет никакого выхода. Жить без смысла – что может быть страшнее?

У обоих настроение скатилось ниже плинтуса. Ни о чем уже не хотелось говорить, оставалось лишь пить горькую. Пару раз тихо булькнуло, вновь пришел в требуемую норму уровень прозрачной как слеза жидкости в стопках. Мужики переглянулись и осушили их залпом. Посидели немного молча, в тишине, магнитофон этажом ниже к этому времени наконец-то заткнулся.

- Кешка, слышь, да не грузись ты так, мыслишками этими мерзкими не забивай свою светлую голову, - сквозь звон тишины прорезался глухой бас Василия Михайловича. – Знаешь, что я тут подумал, от водки все это. И глупость человеческая, и мысли дурные – все это от водки. В ней вся дурь наша хранится, до поры - до времени. Пока сами не выпустим из горлышка зеленого змия – все хорошо, а как налакаешься, аки боров помоев – так и грусть наваливается невыносимая. Вот он, проклятый корень всех бед - вот здесь, перед нами, на дне этой посудины, - шофер со злобой указал взглядом на одиноко стоящую посредине стола бутылку с остатками водки. – Не будем пить – не будет зла, лучше жизнь будет, для всех лучше. Мысли всякие не будут в голову лезть – неприемлемые и странные для трезвого разумения. Ведь итак неглупый народ, а бросим пить – так еще умнее станем.

- Прав ты, Василий, ох как прав, а ведь и знают все об этом, да никто не осмелится жесткой, хозяйской рукой смести черное проклятье с русской земли. Боятся. И правильно делают, потому что от такой жизни, как мы сейчас живем – одно спасение – в водке. Вот и пьют ее, горькую, хлещут ведрами, не зная ни меры, ни границы дозволенного.

Придя к такому выводу, оба озадаченно уставились друг на друга немигающими взглядами. А ведь и правда, нашли же, в конце концов, верное решение. Пить надо бросать, и всего делов-то. И не будет более столь грустных мыслей в голове, не будет тяжких раздумий.

- Давай, что ли, Кешка, выпьем за это, как раз по одной осталось, – сказал Василий Михайлович, разливая из бутылки остатки всемирного зла.

(с) Дррон.

[Necrofilus]

сплошной алкоГоль.... Дрон, и это после выходных.... нельзя же так издеваться над людьми

А так ф дисятку